Live and let live
Игорь Манцов: Мой дар убог, и голос мой негромок
длинно. интересно.Императив знаменитого русского писателя «жить не по лжи» чреват, скорее, гордыней, нежели смирением. Эта светская адаптация религиозной максимы, эта заповедь для бедных (духом) предполагает, что реальность прозрачна и что, адекватно ее интерпретировав, честный гражданин способен с легкостью выбрать вектор безупречного поведения.
Была бы, дескать, добрая воля. А только реальность непрозрачна!
Классификация фактов на правду и ложь – отдельная работа. Тяжелая и, скорее, непосильная для нерелегиозного сознания. Куда полезнее научиться отделять реальное от нереального, а живых – от фантомов.
Захожу в ближайший гастроном, пристраиваюсь к небольшой очереди. Парень лет 25 требует пива, а продавщица отвечает, что этого самого Foster’s нет как нет. Именно - нет и никогда не было, я сам иногда покупаю здесь бутылочку, худо-бедно знаю витрину.
А все-таки, почему фостерс, откудова?
Что за экзотические желания и что за неслыханные в ближайшем гастрономе слова?
Как же, припоминаю, - из телевизора, из рекламы, из виртуальной реальности. Похоже, эту вот привнесенную в голову паренька задачу, этот целенаправленный заброс информации, эту установку на мыследеятельность в стиле фостерс осознал не один я. Возле прилавка внезапно повисло облако внеземного происхождения. Продавщица и два-три покупателя, включая зомбированного телевизором юношу, испуганно приумолкли, на уровне физиологии почувствовав вторжение чего-то властного, чего-то мертвящего, чужого!
В точно такие магические мгновения голливудские герои проникают по ту сторону добра и зла, в мир жанровых клише, в зазеркалье. Еще недавно (да вот только что!) все мы были самими собой - отличными ребятами и девчатами из плоти и крови, с индивидуальными дыханием и голосом, как вдруг ядовитое облако медийного фантазма окутало нас и, синхронизировав наши внутренние ритмы, обезличило, поработило.
«Да берите наконец что есть!» - слава богу, вышла из положения сообразительная продавщица, на деле, конечно, добрая фея. Блестяще отыграв классическую роль стервы из-за прилавка, она вырвала собравшихся из лап потусторонних сил. Фактически насильно всучила зомбированному фантому какую-то бодягу местного происхождения, расколдовав таким образом ситуацию, привязав ее к точному времени (московскому) и конкретному месту (дело было в Туле).
«Спасибо, крошка!» - пряча искреннюю признательность за бравадой, бросают в подобных случаях крепкие голливудские мужчины своим новоиспеченным подругам.
Теперь смотрю рекламу вышеозначенного напитка с опаской: на мою свободу покушались самым недвусмысленным образом, помню.
Уже на следующий день в том же самом магазине случилась новая история. Набирая пива, трое разухабистых парней громко, не таясь, точно модную кинокартину, поп-группу или тусовку, обсуждали симптомы болезни.
Ни больше ни меньше – гепатита.
Расклад, как понял внимательный я, следующий.
Один - тот, что развязно расплачивался, едва ли не подмигивая продавщице, - на днях почувствовал или же мечтательно вообразил какие-то неприятные ощущения и теперь, памятуя о давних россказнях второго, прилюдно обратился за консультацией.
Этот самый второй, уже приложившийся к своей разупакованной бутылочке, с готовностью откликнулся, протранслировав идеологию стоицизма, если не героизма. То есть он же прошел огонь, воду и медные трубы куда раньше приятеля-неофита, он же переболел давно. И теперь с видом знатока, в позе мэтра, припоминал, как это его «крутило с утра, но к вечеру отпускало» что-то такое.
Скороговоркой пересказывал особенности рвоты со спецификой тошноты. Третий завороженно слушал и, похоже, завидовал. Лица крутых парней были полны достоинства, громкие речи – надежд на внимание и понимание окружающих.
Я-то, во всяком случае, понял: очередная агрессия массмедийных клише, караул. Гепатиту уже создана приличная реклама. В отличие от СПИДа он не квалифицируется как безусловно смертельный номер. Поэтому концепт «гепатит» тащит за собой шлейф побочных значений, букет весьма почетных коннотаций: опасность, избранность, сопутствующие крутость с брутальностью.
«Реклама предъявляет в качестве логически необходимых вещей сорт пива или род болезни, а игровое кино – еще и способ организации человеческой коммуникации или набор общеупотребимых эмоций» Скорее всего на деле - дерзкие парни никуда дальше прибрежной отмели «птичий грипп» не заныривали. Омут «гепатит» - неожиданная символизация понятия «успех». Внедренность образа в массовое сознание, его укорененность - радикально перекодировали исходный концепт. То, что было опасной болезнью, стало престижным брендом, знаком социального признания.
Кстати, представляю себе фильм, эдакий легкий футурошок, предъявляющий мир амбивалентных ценностей, мир, где в преддверии доказанного конца света к власти легко прорываются больные. Здоровые деморализованы, порабощены. Им предписаны новые ценности, как то: стилизованная сыпь, вульгарные угри, накладной целлюлит, сымитированные увечья.
Впрочем, некоторые, патологически лояльные, решаются на приобщение к подлинным болезням: в спецклиниках по льготным ценам теперь и калечат, и заражают, и даже надувают щеки силиконом.
Прошедшие эту своеобразную терапию граждане автоматически становятся людьми первого сорта. Ну и так далее в стиле незабываемой «Бразилии» или недавнего «Шестого элемента», но, естественно, с поправками на беспрецедентную новорусскую специфику.
«Технологическое развитие линз кинокамеры – составная часть идеологического проекта буржуазии», - остроумно заметил в 60-е француз Жан-Луи Бодри. «Существует широко распространенное мнение, что фотокамера и кинокамера не лгут. Кинообраз, построенный по сознательным идеологическим рецептам, совершенно необоснованно отождествляется с реальностью», - вторит ему англичанин Д.Р. Макбин.
Короче, не верь глазам своим, ибо в пределе визуальный образ тяготеет к унификации, к обобщению. Аутентичная реклама – законное дитя кино, так что если вы благодарный кинозритель, то и нечего демонстративно ею брезговать, нечего плеваться. Способ упорядочения мира, нормативный сгусток. Реклама предъявляет в качестве логически необходимых вещей сорт пива или род болезни, а игровое кино – еще и способ организации человеческой коммуникации или набор общеупотребимых эмоций.
Разница невелика.
Скорее количественная, не качественная.
Впрочем, не менее коварным образом устроена литература. В конце 20-х преподававшая на рабфаке Лидия Гинзбург записывает в дневнике: «Оказывается, толковый человек нашего времени может прочитать «Ревизора» и не заметить, что Хлестаков врет». То есть революция перезаказала смыслы, предписав почитать разоблачителя пороков старой России, Хлестакова, за человека недвусмысленного, за рыцаря без страха и упрека, за добросовестного обвинителя.
И тогда Гинзбург поднимает руки, сдается, вынужденно признавая за носителями нового взгляда на канонический, на будто бы прозрачный текст – соответствующую новую правду. Почему бы, кстати, не признавать новую правду и за любителями фостерс, и за фанатами гепатита? Их будто бы махровая глупость обеспечена незаурядным социальным смыслом: парни грамотно держат нос по ветру и непременно, вот-вот, поймают в свои паруса ветер перемен, бриз успеха, ураган удачи, обождите.
Положим, к власти ненароком приходят больные, и тогда эти - осведомленные, тренированные, из тульского гастронома - первыми влетают в комнату собеседований, уверенно перечисляют приемной комиссии симптомы заветной болезни, изобретательно изображают конвульсии, корчатся, грамотно меняя цвет лица, а в результате получают ключевые посты в новообразованном департаменте здравоохранения.
«Толковый человек нашего времени» - еще вчера он почитался за дебила, еще сегодня его осторожно, брезгливо сторонятся, но уже завтра вчерашние недоброжелатели наверняка бросятся лобызать его же августейшую руку. Поди тогда докажи, что здоровье нормально, а болезнь патологична, неприемлема.
Вот тебе, протестанту, убедительное кино «Великий Больной», а вот – еще более убедительный роман «Болезнь и Мир»! И телевизионные новости, и хроника происшествий, и газетные полосы, и собрания трудовых коллективов – отныне только об этом, больном, не подкопаешься. С доказательным восторгом, с песней и плясками, с позиции силы.
Единственным штучным продуктом, единственным критерием достоверности является голос. Изображение и письменная речь требуют трехмерного пространства, предполагают публичность, зрителя с читателем и, значит, торг, манипуляцию, скорее всего обман.
Голос нематериален, у голоса нет структуры, поэтому он противится тиражированию, противостоит рационализации.
Голос – квинтэссенция живого. Проекция души на тело. Голос достовернее фотографии. Больной человек не звучит, хрипит. Харкает кровью, срывается на фальцет. Кстати, вот уже два десятка лет фальцеты в моде: симптом, диагноз, беда.
Эпоху грандиозного социокультурного упадка легко опознать еще и по доминированию пародистов, продающих самое заветное – человеческий голос.
Наивно крадущих то, что нельзя украсть по определению.
На что нельзя покуситься в здравом уме.
Чего нельзя возжелать.
Без малого анекдот: в прошлом году из норвежского национального музея выкрали «Крик», знаменитую картину Эдварда Мунка. Голос – это и есть характер, личность, человек. Голос – неотчуждаемое чужое, об этом хорошо знают в театре. Навряд ли умом, скорее, нутром.
Этот текст вырос из случайного телевизионного впечатления: на канале «Культура» давали оперу Верди «Трубадур». Присел к телевизору на минуту, и все – захлебнулся голосами, утонул.
В отличие от кино, оперу принято почитать за предельную условность, от оперы принято шарахаться. Между тем именно опера – подлинник, а не проза, а не кино.
Ведь опера демонстрирует способ бытования голоса, способ осуществления интонации, а именно интонация противостоит самой идее клише. Смеются над тем, что у оперных певцов статичные позы и однообразно перекошенные лица.
Но так и должно быть!
Дискредитируя визуальное, опера демонстрирует, откуда на самом деле берется смысл – из переплетения интонаций, из облагороженных композитором криков, стонов, ропотов, настроений.
Побивший рекорды популярности сериал «Моя прекрасная няня» - ведь это же почти Верди, без малого Шостакович; не смейтесь, не кривите рот и не брезгуйте.
Уверен, именно с этой жанровой чепухи начинается подлинное возрождение России, а не с показушных авиасалонов, нет! Почему смотрели и стар и млад, почему не могли оторваться? Не столько смотрели, сколько слушали. Опираясь на качественную, американского производства жанровую драматургию, актрисы с актерами выдавали живые интонации, звучали! Вибрировали в унисон друг другу, упивались модуляциями – своими и партнерскими.
Картинка – заурядно студийная, лица – не самые заветные. Все наши прочие сериалы сняты тщательно, бережно, куда мастеровитее, однако, закономерная реакция на них – тошнота.
Там актеры бубнят в клишированном режиме.
Голосов нет, есть однообразный механический гул.
Шум.
Беспримерная глупость.
Зато бессмертные интонации Анастасии Заворотнюк, все эти «гламурненько!» и «ач-чуметь!», можно теперь услышать в офисе, в магазине, на стройке. И не потому что люди – дураки, как полагают начетчики-образованцы, а потому что люди тянутся к голосу. Потому что безошибочно опознают живое. Если в опере интонацию раз и навсегда задает композитор, то в драме она целиком на совести актеров и постановщика.
Полноценного фильма без штучных голосов не бывает. Об этом отлично знает Кира Муратова, и совсем не догадываются Тарковский, Герман, Сокуров, знаменитые мужчины, завороженные изображением, точно малые дети книжкой-раскраской.
Первая попавшаяся умная книга: «Немота – символ ранних стадий мироздания и возвращения в первоначальное состояние. По этой причине в легендах часто упоминается некто, онемевший в наказание за серьезные грехи (которые сами по себе подразумевают такую регрессию)… Ритмическая связь между миром вне человека и человеческой физиологией демонстрируется утверждением Шнайдера о том, что первобытный человек и его тотемное животное, хотя и являются разными существами, все же связаны общим ритмом, основным элементом которого служит символ - крик. Юнг расширил психологические импликации данного представления, показав глубокие и постоянные связи между ритмом и эмоцией».
В гениальном фильме братьев Цукер «Привидение» голос умершего героя остроумно предъявляется в качестве человеческого тела, овнешняется. Впрочем, видеть это тело авторы дозволяют только нам, зрителям. Снисходительные Цукеры издеваются: «Вы верите только зрению? Единственно фотографии? Полагаете то, что не отпечаталось на эмульсии, не существует, не имеет значения? Ладно, мы пойдем на уступки, максимально облегчив потребление вам - убогим позитивистам эпохи развитого капитализма». Многие полагают, что «Привидение» - всего-навсего слезоточивая мелодрама. Чушь, эта штука посильнее «Фауста» Гете, этот гротеск позабористее голого пистолета! Бесподобная социокультурная критика, в сущности, антикино.
Если по-настоящему разобраться, в основу всякого качественного визуального материала положена та или иная манипуляция с голосом, ибо, повторюсь, только голос провоцирует смыслы.
В недавнем клипе турецкого певца Таркана есть остроумный ход: влюбленная женщина открывает рот в такт фонограмме, тщательно повторяя движения губ поющего партнера.
Возможно, вы тоже это видели, возможно, даже переключились на другой канал. Я же досмотрел до конца, испытав чувство благодарности. Просто – не значит плохо. Здесь точное, безукоризненное решение. Она – любит, она мечтает о невозможном: совпасть с его голосом, впустить его голос внутрь себя, присвоить, проглотить!
Плохой режиссер дерзко раздевает натурщиков, а все равно не добивается того изысканного эротизма, который предъявил постановщик этого клипа – режиссер хороший.
Имя «Игорь», равно как имя «Олег», ставит перед окружающими очень трудную задачу: оно не подразумевает достойных уменьшительных производных, подобно всем прочим именам, бытующим в русском языке; не подразумевает поэтому и широкого спектра эмоций, навязывая отношениям Игоря (Олега) с окружающими - определенность, даже жесткость.
Имя это ставит перед речепорождающим аппаратом и, значит, перед личностью собеседника очень сложные задачи.
Об этом подробно и доказательно написано у психолингвиста Анны Вежбицкой. Особенно трудно приходится женщинам: произнести «Игорек» невозможно, ибо это немужская коннотация, «Игорек» не нужен женщине даже с большой доплатой; но произнести «Игорь» страшно, потому что придется подчиниться некоей жесткой системе отношений, придется резко сузить маневровый коридор и отказаться от многих хитроумных манипуляций.
Но тогда самой большой твоей победой становится секунда, когда она, доселе избегавшая определенности и хитроумно называвшая тебя по фамилии, впервые говорит «Игорь».
Яростно сопротивляясь имени, сначала против ее воли повисшему на кончике языка, а после утонувшему в безразличии подушек, в складках простыни, в космической темноте. Она не признается, делает вид, что ничего не было: просто секс.
А я услышал и помню.
Лица сморщиваются, рукописи горят, фильмы чаще всего раздражают. Голоса – то, что остается с тобой навсегда.
Я помню только голоса, все остальное скорее всего было недостоверным. Голоса возвращают приватность.
Голоса сопротивляются публичности.
Соседи за стеной устраивают очередную склоку, ближайшие полтора часа будет весело.
Кричите, кричите: сегодня я пишу именно про это.
А завтра - лучше не надо.
Завтра будет другая тема.
Может быть, тема тишины.
длинно. интересно.Императив знаменитого русского писателя «жить не по лжи» чреват, скорее, гордыней, нежели смирением. Эта светская адаптация религиозной максимы, эта заповедь для бедных (духом) предполагает, что реальность прозрачна и что, адекватно ее интерпретировав, честный гражданин способен с легкостью выбрать вектор безупречного поведения.
Была бы, дескать, добрая воля. А только реальность непрозрачна!
Классификация фактов на правду и ложь – отдельная работа. Тяжелая и, скорее, непосильная для нерелегиозного сознания. Куда полезнее научиться отделять реальное от нереального, а живых – от фантомов.
Захожу в ближайший гастроном, пристраиваюсь к небольшой очереди. Парень лет 25 требует пива, а продавщица отвечает, что этого самого Foster’s нет как нет. Именно - нет и никогда не было, я сам иногда покупаю здесь бутылочку, худо-бедно знаю витрину.
А все-таки, почему фостерс, откудова?
Что за экзотические желания и что за неслыханные в ближайшем гастрономе слова?
Как же, припоминаю, - из телевизора, из рекламы, из виртуальной реальности. Похоже, эту вот привнесенную в голову паренька задачу, этот целенаправленный заброс информации, эту установку на мыследеятельность в стиле фостерс осознал не один я. Возле прилавка внезапно повисло облако внеземного происхождения. Продавщица и два-три покупателя, включая зомбированного телевизором юношу, испуганно приумолкли, на уровне физиологии почувствовав вторжение чего-то властного, чего-то мертвящего, чужого!
В точно такие магические мгновения голливудские герои проникают по ту сторону добра и зла, в мир жанровых клише, в зазеркалье. Еще недавно (да вот только что!) все мы были самими собой - отличными ребятами и девчатами из плоти и крови, с индивидуальными дыханием и голосом, как вдруг ядовитое облако медийного фантазма окутало нас и, синхронизировав наши внутренние ритмы, обезличило, поработило.
«Да берите наконец что есть!» - слава богу, вышла из положения сообразительная продавщица, на деле, конечно, добрая фея. Блестяще отыграв классическую роль стервы из-за прилавка, она вырвала собравшихся из лап потусторонних сил. Фактически насильно всучила зомбированному фантому какую-то бодягу местного происхождения, расколдовав таким образом ситуацию, привязав ее к точному времени (московскому) и конкретному месту (дело было в Туле).
«Спасибо, крошка!» - пряча искреннюю признательность за бравадой, бросают в подобных случаях крепкие голливудские мужчины своим новоиспеченным подругам.
Теперь смотрю рекламу вышеозначенного напитка с опаской: на мою свободу покушались самым недвусмысленным образом, помню.
Уже на следующий день в том же самом магазине случилась новая история. Набирая пива, трое разухабистых парней громко, не таясь, точно модную кинокартину, поп-группу или тусовку, обсуждали симптомы болезни.
Ни больше ни меньше – гепатита.
Расклад, как понял внимательный я, следующий.
Один - тот, что развязно расплачивался, едва ли не подмигивая продавщице, - на днях почувствовал или же мечтательно вообразил какие-то неприятные ощущения и теперь, памятуя о давних россказнях второго, прилюдно обратился за консультацией.
Этот самый второй, уже приложившийся к своей разупакованной бутылочке, с готовностью откликнулся, протранслировав идеологию стоицизма, если не героизма. То есть он же прошел огонь, воду и медные трубы куда раньше приятеля-неофита, он же переболел давно. И теперь с видом знатока, в позе мэтра, припоминал, как это его «крутило с утра, но к вечеру отпускало» что-то такое.
Скороговоркой пересказывал особенности рвоты со спецификой тошноты. Третий завороженно слушал и, похоже, завидовал. Лица крутых парней были полны достоинства, громкие речи – надежд на внимание и понимание окружающих.
Я-то, во всяком случае, понял: очередная агрессия массмедийных клише, караул. Гепатиту уже создана приличная реклама. В отличие от СПИДа он не квалифицируется как безусловно смертельный номер. Поэтому концепт «гепатит» тащит за собой шлейф побочных значений, букет весьма почетных коннотаций: опасность, избранность, сопутствующие крутость с брутальностью.
«Реклама предъявляет в качестве логически необходимых вещей сорт пива или род болезни, а игровое кино – еще и способ организации человеческой коммуникации или набор общеупотребимых эмоций» Скорее всего на деле - дерзкие парни никуда дальше прибрежной отмели «птичий грипп» не заныривали. Омут «гепатит» - неожиданная символизация понятия «успех». Внедренность образа в массовое сознание, его укорененность - радикально перекодировали исходный концепт. То, что было опасной болезнью, стало престижным брендом, знаком социального признания.
Кстати, представляю себе фильм, эдакий легкий футурошок, предъявляющий мир амбивалентных ценностей, мир, где в преддверии доказанного конца света к власти легко прорываются больные. Здоровые деморализованы, порабощены. Им предписаны новые ценности, как то: стилизованная сыпь, вульгарные угри, накладной целлюлит, сымитированные увечья.
Впрочем, некоторые, патологически лояльные, решаются на приобщение к подлинным болезням: в спецклиниках по льготным ценам теперь и калечат, и заражают, и даже надувают щеки силиконом.
Прошедшие эту своеобразную терапию граждане автоматически становятся людьми первого сорта. Ну и так далее в стиле незабываемой «Бразилии» или недавнего «Шестого элемента», но, естественно, с поправками на беспрецедентную новорусскую специфику.
«Технологическое развитие линз кинокамеры – составная часть идеологического проекта буржуазии», - остроумно заметил в 60-е француз Жан-Луи Бодри. «Существует широко распространенное мнение, что фотокамера и кинокамера не лгут. Кинообраз, построенный по сознательным идеологическим рецептам, совершенно необоснованно отождествляется с реальностью», - вторит ему англичанин Д.Р. Макбин.
Короче, не верь глазам своим, ибо в пределе визуальный образ тяготеет к унификации, к обобщению. Аутентичная реклама – законное дитя кино, так что если вы благодарный кинозритель, то и нечего демонстративно ею брезговать, нечего плеваться. Способ упорядочения мира, нормативный сгусток. Реклама предъявляет в качестве логически необходимых вещей сорт пива или род болезни, а игровое кино – еще и способ организации человеческой коммуникации или набор общеупотребимых эмоций.
Разница невелика.
Скорее количественная, не качественная.
Впрочем, не менее коварным образом устроена литература. В конце 20-х преподававшая на рабфаке Лидия Гинзбург записывает в дневнике: «Оказывается, толковый человек нашего времени может прочитать «Ревизора» и не заметить, что Хлестаков врет». То есть революция перезаказала смыслы, предписав почитать разоблачителя пороков старой России, Хлестакова, за человека недвусмысленного, за рыцаря без страха и упрека, за добросовестного обвинителя.
И тогда Гинзбург поднимает руки, сдается, вынужденно признавая за носителями нового взгляда на канонический, на будто бы прозрачный текст – соответствующую новую правду. Почему бы, кстати, не признавать новую правду и за любителями фостерс, и за фанатами гепатита? Их будто бы махровая глупость обеспечена незаурядным социальным смыслом: парни грамотно держат нос по ветру и непременно, вот-вот, поймают в свои паруса ветер перемен, бриз успеха, ураган удачи, обождите.
Положим, к власти ненароком приходят больные, и тогда эти - осведомленные, тренированные, из тульского гастронома - первыми влетают в комнату собеседований, уверенно перечисляют приемной комиссии симптомы заветной болезни, изобретательно изображают конвульсии, корчатся, грамотно меняя цвет лица, а в результате получают ключевые посты в новообразованном департаменте здравоохранения.
«Толковый человек нашего времени» - еще вчера он почитался за дебила, еще сегодня его осторожно, брезгливо сторонятся, но уже завтра вчерашние недоброжелатели наверняка бросятся лобызать его же августейшую руку. Поди тогда докажи, что здоровье нормально, а болезнь патологична, неприемлема.
Вот тебе, протестанту, убедительное кино «Великий Больной», а вот – еще более убедительный роман «Болезнь и Мир»! И телевизионные новости, и хроника происшествий, и газетные полосы, и собрания трудовых коллективов – отныне только об этом, больном, не подкопаешься. С доказательным восторгом, с песней и плясками, с позиции силы.
Единственным штучным продуктом, единственным критерием достоверности является голос. Изображение и письменная речь требуют трехмерного пространства, предполагают публичность, зрителя с читателем и, значит, торг, манипуляцию, скорее всего обман.
Голос нематериален, у голоса нет структуры, поэтому он противится тиражированию, противостоит рационализации.
Голос – квинтэссенция живого. Проекция души на тело. Голос достовернее фотографии. Больной человек не звучит, хрипит. Харкает кровью, срывается на фальцет. Кстати, вот уже два десятка лет фальцеты в моде: симптом, диагноз, беда.
Эпоху грандиозного социокультурного упадка легко опознать еще и по доминированию пародистов, продающих самое заветное – человеческий голос.
Наивно крадущих то, что нельзя украсть по определению.
На что нельзя покуситься в здравом уме.
Чего нельзя возжелать.
Без малого анекдот: в прошлом году из норвежского национального музея выкрали «Крик», знаменитую картину Эдварда Мунка. Голос – это и есть характер, личность, человек. Голос – неотчуждаемое чужое, об этом хорошо знают в театре. Навряд ли умом, скорее, нутром.
Этот текст вырос из случайного телевизионного впечатления: на канале «Культура» давали оперу Верди «Трубадур». Присел к телевизору на минуту, и все – захлебнулся голосами, утонул.
В отличие от кино, оперу принято почитать за предельную условность, от оперы принято шарахаться. Между тем именно опера – подлинник, а не проза, а не кино.
Ведь опера демонстрирует способ бытования голоса, способ осуществления интонации, а именно интонация противостоит самой идее клише. Смеются над тем, что у оперных певцов статичные позы и однообразно перекошенные лица.
Но так и должно быть!
Дискредитируя визуальное, опера демонстрирует, откуда на самом деле берется смысл – из переплетения интонаций, из облагороженных композитором криков, стонов, ропотов, настроений.
Побивший рекорды популярности сериал «Моя прекрасная няня» - ведь это же почти Верди, без малого Шостакович; не смейтесь, не кривите рот и не брезгуйте.
Уверен, именно с этой жанровой чепухи начинается подлинное возрождение России, а не с показушных авиасалонов, нет! Почему смотрели и стар и млад, почему не могли оторваться? Не столько смотрели, сколько слушали. Опираясь на качественную, американского производства жанровую драматургию, актрисы с актерами выдавали живые интонации, звучали! Вибрировали в унисон друг другу, упивались модуляциями – своими и партнерскими.
Картинка – заурядно студийная, лица – не самые заветные. Все наши прочие сериалы сняты тщательно, бережно, куда мастеровитее, однако, закономерная реакция на них – тошнота.
Там актеры бубнят в клишированном режиме.
Голосов нет, есть однообразный механический гул.
Шум.
Беспримерная глупость.
Зато бессмертные интонации Анастасии Заворотнюк, все эти «гламурненько!» и «ач-чуметь!», можно теперь услышать в офисе, в магазине, на стройке. И не потому что люди – дураки, как полагают начетчики-образованцы, а потому что люди тянутся к голосу. Потому что безошибочно опознают живое. Если в опере интонацию раз и навсегда задает композитор, то в драме она целиком на совести актеров и постановщика.
Полноценного фильма без штучных голосов не бывает. Об этом отлично знает Кира Муратова, и совсем не догадываются Тарковский, Герман, Сокуров, знаменитые мужчины, завороженные изображением, точно малые дети книжкой-раскраской.
Первая попавшаяся умная книга: «Немота – символ ранних стадий мироздания и возвращения в первоначальное состояние. По этой причине в легендах часто упоминается некто, онемевший в наказание за серьезные грехи (которые сами по себе подразумевают такую регрессию)… Ритмическая связь между миром вне человека и человеческой физиологией демонстрируется утверждением Шнайдера о том, что первобытный человек и его тотемное животное, хотя и являются разными существами, все же связаны общим ритмом, основным элементом которого служит символ - крик. Юнг расширил психологические импликации данного представления, показав глубокие и постоянные связи между ритмом и эмоцией».
В гениальном фильме братьев Цукер «Привидение» голос умершего героя остроумно предъявляется в качестве человеческого тела, овнешняется. Впрочем, видеть это тело авторы дозволяют только нам, зрителям. Снисходительные Цукеры издеваются: «Вы верите только зрению? Единственно фотографии? Полагаете то, что не отпечаталось на эмульсии, не существует, не имеет значения? Ладно, мы пойдем на уступки, максимально облегчив потребление вам - убогим позитивистам эпохи развитого капитализма». Многие полагают, что «Привидение» - всего-навсего слезоточивая мелодрама. Чушь, эта штука посильнее «Фауста» Гете, этот гротеск позабористее голого пистолета! Бесподобная социокультурная критика, в сущности, антикино.
Если по-настоящему разобраться, в основу всякого качественного визуального материала положена та или иная манипуляция с голосом, ибо, повторюсь, только голос провоцирует смыслы.
В недавнем клипе турецкого певца Таркана есть остроумный ход: влюбленная женщина открывает рот в такт фонограмме, тщательно повторяя движения губ поющего партнера.
Возможно, вы тоже это видели, возможно, даже переключились на другой канал. Я же досмотрел до конца, испытав чувство благодарности. Просто – не значит плохо. Здесь точное, безукоризненное решение. Она – любит, она мечтает о невозможном: совпасть с его голосом, впустить его голос внутрь себя, присвоить, проглотить!
Плохой режиссер дерзко раздевает натурщиков, а все равно не добивается того изысканного эротизма, который предъявил постановщик этого клипа – режиссер хороший.
Имя «Игорь», равно как имя «Олег», ставит перед окружающими очень трудную задачу: оно не подразумевает достойных уменьшительных производных, подобно всем прочим именам, бытующим в русском языке; не подразумевает поэтому и широкого спектра эмоций, навязывая отношениям Игоря (Олега) с окружающими - определенность, даже жесткость.
Имя это ставит перед речепорождающим аппаратом и, значит, перед личностью собеседника очень сложные задачи.
Об этом подробно и доказательно написано у психолингвиста Анны Вежбицкой. Особенно трудно приходится женщинам: произнести «Игорек» невозможно, ибо это немужская коннотация, «Игорек» не нужен женщине даже с большой доплатой; но произнести «Игорь» страшно, потому что придется подчиниться некоей жесткой системе отношений, придется резко сузить маневровый коридор и отказаться от многих хитроумных манипуляций.
Но тогда самой большой твоей победой становится секунда, когда она, доселе избегавшая определенности и хитроумно называвшая тебя по фамилии, впервые говорит «Игорь».
Яростно сопротивляясь имени, сначала против ее воли повисшему на кончике языка, а после утонувшему в безразличии подушек, в складках простыни, в космической темноте. Она не признается, делает вид, что ничего не было: просто секс.
А я услышал и помню.
Лица сморщиваются, рукописи горят, фильмы чаще всего раздражают. Голоса – то, что остается с тобой навсегда.
Я помню только голоса, все остальное скорее всего было недостоверным. Голоса возвращают приватность.
Голоса сопротивляются публичности.
Соседи за стеной устраивают очередную склоку, ближайшие полтора часа будет весело.
Кричите, кричите: сегодня я пишу именно про это.
А завтра - лучше не надо.
Завтра будет другая тема.
Может быть, тема тишины.