Live and let live
Мы пробовали жизнь, не зная,
Что это горький, терпкий яд;
Свою судьбу ребенком пеленая,
Мы в выси неба устремляли взгляд.
Мы порой так бывали жестоки,
Что и тьма застывала не раз;
И багряной крови потоки
Разжигали блеск безумных глаз.
Мы в крови омывали руки,
Мы смерть принимали как дар;
И чужие нас тешили муки,
И нас радовал этот кошмар.
Скифы дикие, варвары – готы,
Галлы, поднявшие копья на Рим, -
Это только прошлого ноты,
Нам звучащие звуком другим.
По сравнению с нами – лишь дети,
Их мечи не опасней трости…
Мы коварнее плетем сети,
С нами бедам расти и расти.
Мы поля выжигаем так, словно
Никогда не вернемся уж к ним;
Мы с улыбкой дышим и ровно –
Преступления наши – лишь дым.
Мы плетем нашу музыку вязью,
Ложащуюся линией чернил;
Мы себя не считаем мразью…
А кто из нас ею был?
Кто способен был, стоя над трупом,
Утирая с усмешкою лоб,
Признаться в том, что был другом
Тому, кто сейчас ляжет в гроб?
А кто может сейчас признаться,
Что когда-то он был не прав?
Что страданьями мог питаться,
Дикий свой проявляя нрав?…
Мы – явленье, достойное века,
И времен, в бег которых живем;
И не найдется теперь человека,
Не верившего в то, что мы придем.
Что это горький, терпкий яд;
Свою судьбу ребенком пеленая,
Мы в выси неба устремляли взгляд.
Мы порой так бывали жестоки,
Что и тьма застывала не раз;
И багряной крови потоки
Разжигали блеск безумных глаз.
Мы в крови омывали руки,
Мы смерть принимали как дар;
И чужие нас тешили муки,
И нас радовал этот кошмар.
Скифы дикие, варвары – готы,
Галлы, поднявшие копья на Рим, -
Это только прошлого ноты,
Нам звучащие звуком другим.
По сравнению с нами – лишь дети,
Их мечи не опасней трости…
Мы коварнее плетем сети,
С нами бедам расти и расти.
Мы поля выжигаем так, словно
Никогда не вернемся уж к ним;
Мы с улыбкой дышим и ровно –
Преступления наши – лишь дым.
Мы плетем нашу музыку вязью,
Ложащуюся линией чернил;
Мы себя не считаем мразью…
А кто из нас ею был?
Кто способен был, стоя над трупом,
Утирая с усмешкою лоб,
Признаться в том, что был другом
Тому, кто сейчас ляжет в гроб?
А кто может сейчас признаться,
Что когда-то он был не прав?
Что страданьями мог питаться,
Дикий свой проявляя нрав?…
Мы – явленье, достойное века,
И времен, в бег которых живем;
И не найдется теперь человека,
Не верившего в то, что мы придем.
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав...
Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
*нежно любит Гумилева*